/Rượu suông đắng nỗi nhớ nhà. Ta ngồi uống với mình ta hững hờ/ Thơ QUANG HUY

VIDEO

HỖ TRỢ

QUẢNG CÁO

LỊCH

LIÊN KẾT

VĂN HỌC QUỐC TẾ

Мир, где отдыха не дано...(Из новых стихов) HÒA BÌNH, Ở ĐÂU KHÔNG CHO...

/Он не свищет, не хлещет, не правит – но сама его тройка бежит/.

Светлана СЫРНЕВА (Киров) 


 
 

* * *
Где небо над полем нависло 
и дождь размочил колею, 
там я без особого смысла 
живу в допотопном краю.

Привычная к зною и к стуже, 
вдали от глобальных идей, 
живу я не лучше, не хуже 
других неприметных людей.

Работали люди и пили, 
убогую ношу несли. 
И акций они не скупили, 
и в новую жизнь не вросли.

Уткнувшись в свои огороды, 
в нехитрый удел свой земной, 
наивные дети природы 
неслышно пройдут стороной.

И там, где сольётся дорога 
в тумане, в морозном дыму, 
всё мнится присутствие Бога, 
но нет доказательств тому.

ПРЕДУРАЛЬЕ
             Геннадию и Ларисе Ахапкиным
Белый, тяжёлый, косой снегопад, 
снежная мгла вековая. 
На перевалах моторы гудят, 
гору одолевая.

Бейся, водитель, баранку крути, 
странник многострадальный! 
Не проложили другого пути – 
тот же остался, кандальный.

Избы да церкви в родной стороне, 
сосен застывшие лапы… 
И растянулась, бредёт по стране 
серая лента этапа.

Русь, такова ты в глубинах снегов, 
в горестной доле отцовой! 
Вьётся река между двух берегов 
лентой угрюмой, свинцовой.

Вьётся походный кочующий дым, 
в небо уходит спиралью. 
И залегла под покровом седым 
тяжкая мощь Предуралья.

Будут и здесь златокудрые дни, 
ярмарки с пеньем и свистом, 
и городов беспокойных огни 
выплывут в мареве мглистом.

Вот воссияли, мелькнули – и нет: 
скрылись скоропостижно. 
Лишь под ногами лежит континент 
сумрачно и неподвижно.

ОКЕАН
Вот убежать и остаться бы тут, 
видеть ночами в морозном окне: 
тёмные ели по небу метут, 
сопротивляясь метельной волне.

Весь деревянный поселок уснул, 
вжался в сугробы, ушёл в темноту, 
чтобы холодный, безжизненный гул 
из пустоты пролетал в пустоту.

Может быть, весь поднебесный поток 
грозным движеньем охвачен давно. 
Может, и мир человеческий лег 
на океанское тёмное дно.

Что ж, человек! Ты покоя просил, 
чистого неба искал ты в судьбе, 
но от вселенских мятущихся сил 
некуда нынче укрыться тебе.

Катятся волны одна за одной, 
волны качают, зовут к забытью. 
И поглотил океан ледяной 
неуязвимую лодку твою.

СЕЛЬСКИЙ АНГЕЛ
Церковь закрыта в двадцать восьмом,
школа – в две тысячи пятом. 
Плавает пух сорняков над селом, 
силясь приткнуться куда-то.

Женщина выйдет, бледна и худа, 
встанет босыми ногами, 
время счастливое вспомнит, - когда 
бомбой нейтронной пугали.

Сорок семей: погибать по одной – 
самая худшая участь. 
Лучше накрыло бы общей волной, 
померли б вместе, не мучась!

Тихо отпрянет куда-то во мглу, 
в тёмные, старые сени. 
Тянется длинный асфальт по селу, 
взрытый пучками растений.

Церковь стоит посредине села, 
церковь пустая, сквозная. 
Липа ветвями её обняла, 
купол собой заменяя.

Ясен и светел над ней небосвод, 
солнца и влаги хватает. 
Ангел, сказали мне, в липе живёт 
и по ночам вылетает.

Чудится: робкий, неслышный, простой, 
смотрит всевидящим оком, 
кружится долго над фермой пустой, 
над обесточенным током.

Белые крылья сложив в вышине, 
смотрит и шепчет, рыдая: 
«Братья и сестры, идите ко мне, 
в двери небесного рая!

Там, в лучезарной долине из роз, 
я вас от горя укрою. 
Надо – построю вам новый колхоз, 
новую школу открою!».

Спит население, лишь от души 
хор насекомых стрекочет. 
Невыразимо они хороши, 
краткие летние ночи!

И, уставая бессильно сгорать, 
падают звёзды в осоку…
Полно, никто не хотел умирать 
по отведённому сроку.

ВОЖДЬ
Виделись очерки дальних сёл 
там, где ветер в лицо хлестал, 
там, где люпин вдоль дороги цвёл, 
там, где чибис с полей взлетал.

День был молод, и тот один. 
Как его в себя ни вбирай – 
не соберёшь ты с этих равнин 
жизнь, расплёсканную через край.

Видишь, как в землю уходит дождь, 
попусту тратя свои клинки!
Смотрит нам вслед поселковый вождь 
из-под тяжёлой, медной руки.

Вождь, ты помнишь, в твоем дому, 
крепком, как дружба и как родство, – 
как мы смеялись тогда всему, 
как не боялись мы ничего!

Верили мы, что наше житьё 
можно вытащить из руин, 
реки расчистить, прогнать жульё, 
поле засеять, где цвёл люпин.

Ты еще жив – и то до поры, 
ты еще зряч – только встать нет сил. 
И резерваций твоих костры 
глубже уходят в болотный ил.

Станут похлёбку тебе приносить, 
с ложки покормят – а ты не жалей: 
лучше быть овощем. Лучше забыть 
о том, как чибис взлетал с полей.

ЛЕСНОЙ ЦАРЬ
Я буду скакать по холмам, 
по тёмной вечерней дороге, 
где тени, восстав из лесов, 
клубятся в тоске и тревоге.

Гори же, прощальный закат, 
не меркни, полоска живая! 
Вершины вонзились в тебя, 
по капле всю кровь выпивая.

Услышат ли топот копыт 
в далёком оставленном стане, 
где белая церковь стоит 
по горло в вечернем тумане?

И скоро её навсегда 
ночная завеса закроет. 
Восходит на небо луна 
и низко висит над горою.

Скачи же, мой преданный конь, 
по родине, как по чужбине! 
Исчадия ночи и зла 
тебя не сгубили доныне.

Во мраке дорогу торя, 
лети над родной стороною! 
Дыханье Лесного царя 
все ближе у нас за спиною.

Родимый, давай, поспешай! 
Заклятье мне веки сковало. 
Держись! В нашей жизни с тобой 
ещё не такое бывало.

Вперёд, златогривый, вперёд! 
Удача тебя не обманет: 
тебе же и солнце взойдёт, 
тебе же и утро настанет.

ПУЧИНА
В этой дальней глухой стороне, 
где висит на верёвках бельё, 
заклубятся сады по весне 
и утянут в болото своё.

Это здесь ты был молод и свеж 
и смотрелся в полночную тишь, 
и мечтал, что на крыльях надежд 
из пучины садов улетишь.

А река всё текла в берегах, 
всё клубила дремотный туман. 
А трава вырастала в лугах, 
источая тягучий дурман.

Всё так медленно! Только года 
быстро мчатся под куполом звёзд. 
Ты не смог улететь никуда 
и в суглинок, как дерево, врос.

Так и жизнь незаметно прошла. 
Это всё ничего, ничего!.. 
Сон течёт по корням до ствола, 
и не надо тревожить его.

У ЦЫГАН
За тем перелеском багряным, 
в овраге, в ночи у костра 
привольно живётся цыганам, 
и можно гулять до утра.

Своей ли тоски тебе мало, 
чтоб слушать их вольный  напев? 
Уж сколько здесь жизней пропало, 
последним огнём догорев!

Великая истины сила 
взойдёт, смертоносно близка. 
Тебя у цыган подкосила 
твоя же слепая тоска.

Спиралью вращается красной, 
стеной подступает к тебе 
жестокий рассказ о напрасной, 
загубленной русской судьбе.

И бьётся, и вырваться хочет 
бурлящего сердца поток. 
Цыганка поёт и хохочет, 
бросая под ноги платок.

Душа заплутавшая! Годы 
ушли на познанье твоё. 
Но дети бездумной природы 
за миг прочитают её.

Как холоден путь до заставы, 
как чёрен просёлок во тьме! 
И только лишь месяц кровавый 
по левой встаёт стороне.

НОЧЬ В ДОРОГЕ
Невесёлые люди вокзала, 
пассажиры больших поездов! 
Вас случайно судьба увязала, 
предоставила временный кров.

Вас судьба собрала, как пожитки, 
как разрозненный мелкий багаж, 
и в бессмертном пергаментном свитке 
не оставила перечень ваш.

Зябко, холодно вам, полусонным, 
бесприютным игрушкам судьбы. 
Рассуёт она вас по вагонам, 
путевые поставит столбы.

Сном забыться скорее недужным 
и качаться под грохот колёс, 
чтоб не видеть, как маревом вьюжным 
неизвестность летит под откос.

Сыпь, холодная полночь, огнями, 
загибайся в крутой поворот! 
Только вечность свистит над тенями 
одиноко примкнувших сирот.

Словно в Лету навек окунулось 
всё, что мимо проносится прочь. 
И на целую жизнь растянулась 
путевая безродная ночь.

ТАРУСА
Зелёной воронкой из недр выходя, 
слиянием листьев и света, 
сплошной каруселью садов и дождя 
вращались Таруса и лето.

В малинниках душных, в крапиве густой, 
в жасминном кусте и в беседке 
бродил и варился тягучий настой, 
сцепляющий кровли и ветки.

И в полдень тянуло на плиты с Оки 
распаренным зноем купален, 
и плавились липы, жужжали жуки, 
и травы к ногам прилипали.

И я бы могла, как жучок в янтаре, 
неслышно приклеиться где-то, 
зелёным кустом прирасти на горе, 
где маленький домик поэта.

Здесь сердце забыло бы все миражи, 
к которым стремилось когда-то. 
Здесь вечером вырвутся в небо стрижи, 
в пылающий купол заката.

И будут стремительно падать с высот 
в овраги, в росу на поляне. 
И снова земля их на небо взметнёт. 
И снова обратно притянет.

* * *
Только выйду я из бора 
на лесной пустырь – 
золотого коридора 
распахнётся ширь.

Неподвижен в летнем зное, 
в солнечной пыли, 
он открыт передо мною 
с неба до земли.

И стоит, как изваянье, 
воздуха стена. 
Из молчанья и сиянья 
соткана она.

Если есть покой всевышний – 
лаконичен он: 
ни одной деталью лишней 
он не омрачён.

Без конца и без начала 
жить бы не дыша, 
чтоб подробностей не знала 
лёгкая душа,

чтоб ответа не просила, 
не искала кров, 
а сама собой парила 
посреди миров.

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ
Над городом виснет свеченье 
мильона весёлых огней, 
и в пламени меркнет значенье 
обыденно прожитых дней.

Затми его звоном бокала, 
неистовым выплеском сил, 
чтоб в небе гремела, сверкала 
гигантская россыпь светил!

Бурлит, как горячая лава, 
больших городов торжество. 
А в поле и слева, и справа – 
ни зги, не найти никого.

Вморожена в чёрную вечность 
с холодными блёстками звезд, 
лежит пред тобой бесконечность 
российских немереных  верст.

Безжизненным льдом мирозданья 
оцеплены, скованы мы. 
Мы зимние любим гулянья 
как пир посредине чумы.

И краткая наша победа 
над тем, что чернеет вдали, 
рассыплется, словно комета, 
взлетевшая к небу с земли.

МАРСЕЛЬЕЗА
          Анатолию Гребневу
Былые вехи сердце вспомнит, 
заглянет в прошлые века. 
И «Марсельезу» хор исполнит 
на сцене сельского ДК.

Десяток хрупких изваяний 
поют, сомкнувшись в полукруг. 
Самозабвенно на баяне 
ведёт мелодию худрук.

Он рад приветливой погоде 
и скажет, робкая душа: 
«Я знаю, что слова не в моде, 
но больно песня хороша!

Что ни пошлют – всё принимает 
неприхотливый наш народ. 
Лишь одного не понимает: 
назад идём – или вперёд?

Что ж раньше! Раньше, безусловно, 
порядка больше было тут. 
А этот хор у нас церковный, 
они и в храме все поют».

И вот церковная ограда, 
сплетенье чистых голосов. 
Душа не помнит – и не надо – 
противоречья разных слов.

И в купол улетает пенье, 
и те, что пели о борьбе, 
поют всё так же о терпенье 
и о покорности судьбе.

И звук, рождённый в этом хоре, 
лучом вернётся по стене 
к иконе, где святой Егорий 
всё скачет, скачет на коне…

* * *
Долгих осенних ночей чернота 
спрячет тебя, словно в стоге иголку. 
Тьма во Вселенной густа: неспроста 
маленький джип заплутал по просёлку.

И по ухабам сползая в кювет, 
в битве бессмысленной силы транжиря, 
мечется фар лихорадочный свет, 
словно последний оставшийся в мире.

Ночь ли застигла, иль ты их застиг – 
знаю я, ведаю: не для забавы 
из темноты выступали на миг 
остолбеневшие серые травы,

куст придорожный да в поле ветла, 
вросшие в землю с нехитрой поклажей, - 
будто судьба на секунду дала 
видеть твоих сострадательных стражей.

И вразноряд они шли, и гурьбой, 
словно видения дальнего детства. 
Для неожиданной встречи с тобой 
не успевали они приодеться.

Чем же ты раньше свой путь размечал, 
чем несущественным был озабочен, 
если не помнил, не различал 
скопом стоящих у грязных обочин?!

Выйди, прислушайся! Там, впереди, 
тёмного мира скопилась громада. 
Чёрная роща под ветром гудит, 
как несмолкающий шум водопада.

Мог бы и ты сквозь погибельный сон 
рушиться в пропасть, сознанье теряя. 
Если прислушался – значит, спасён 
и остановлен у самого края.

ВЕСНА В ЗИМНИКЕ
        Владимиру Крупину
Нарождается праздник цветущей весны, 
и такое в природе творится!.. 
Стоит солнцу взойти – и с любой стороны 
вылет пчёл на цветы состоится.

Потому что и яблони все зацвели, 
а куда от сирени деваться! 
И буравят листву золотые шмели, 
нагибая соцветья акаций.

Это школьный, старинный, раскидистый сад, 
это детства весенняя зона, 
где сияющий воздух до неба объят 
ровным гулом пчелиного звона.

Над бескрайней равниной побед и потерь 
голубые раскинуты сети. 
Вот и школьный звонок – и в открытую дверь 
на каникулы вырвутся дети.

На окне – позабытая кем-то тетрадь, 
жизни пройденной малая веха. 
Улетели! Умчались! Ничем не сдержать 
беззаботного детского смеха!

И не веришь, что миг торжества преходящ, 
и забудешь, что праздник не вечен: 
стоит солнцу зайти – из берёзовых чащ 
вылет майских жуков обеспечен.

В темноте они мягко и густо скользят, 
зачарованный путь выбирая, 
чтобы рушиться вниз и стучаться, как град, 
о дощатую крышу сарая.

РОДНЯ
Не город детства моего, 
а лишь его родня. 
И без претензий на родство 
мы жили здесь три дня.

Стоял короткий летний срок, 
базар тонул в пыли. 
Мы город вдоль и поперёк 
три раза обошли.

А он зарылся от жары 
в кленовый свой убор, 
попрятал он свои дворы 
за дровяной забор,

тонул в садах, в реке сидел, 
ленился и скучал, 
на посторонних не глядел 
и нас не замечал.

И было сладко оттого 
глазеть по сторонам, 
что не должны мы ничего, 
и он не должен нам.

Не город детства – но зато 
двойник с его лицом. 
Меня не держит здесь никто, 
не ждёт перед крыльцом.

Пусть не причалю, уплыву 
вперёд, как Одиссей, - 
но здесь увижу наяву 
прообраз жизни всей:

я думала – она моя, 
я думала – родня, 
но равнодушье бытия 
царит вокруг меня.

Здесь незабудки между рам 
наивные – хоть плачь, 
на пустыре по вечерам 
летает гулкий мяч.

И в тишине за час до сна 
щемящий звук такой – 
как бы натянута струна 
в покосах за рекой.

ДРУЗЬЯМ
Мои старинные друзья, 
сто раз забытые, быть может, - 
вы все состарились, как я, 
но стали ближе и дороже.

Вы – долгой памяти столпы, 
её заветные страницы, 
средь человеческой толпы, 
средь миллионов – единицы.

Жизнь не покатится назад. 
Мы все теперь друг другу вровень: 
и каждый в чём-то виноват, 
и каждый в целом невиновен.

При встречах мы молчим опять, 
молчим – и не отводим взгляда. 
Не то, чтоб нечего сказать, 
а просто – слов уже не надо.

Ведь каждый знает наизусть 
судьбы немое обещанье. 
Какая боль! Какая грусть! 
Какое долгое прощанье!

ЛИЛИЯ
Лилия белая в тёмном стакане, 
не узнавая, глядит со стола. 
Так же цвела она при Чингисхане, 
при Иоанне Предтече цвела.

Гибли империи, рушились страны, 
пепел вулканов сжигал письмена, 
и страстотерпцев сменяли тираны – 
но никого не узнала она.

Жизнь, чем ты дальше, тем больше в могиле 
копится мёртвых – противу живых. 
Но не пристало ни грязи, ни пыли 
к белым одеждам красавиц слепых.

Страшен покой твоего караула, 
бледный излом и кромешная мгла! 
Белая лилия клюв разомкнула: 
белая лилия вновь расцвела.

Всё улетучилось, всё догорело, 
копятся в книжной пыли имена. 
Всех проводила, на всех посмотрела, 
но никого не узнала она.

* * *
Город ночной – постоялый двор 
для всех, кто уснул за стенами зданий. 
Строго на окнах несут дозор 
чуткие фикусы и герани.

Возле дороги и там, и тут, 
как на собранье, сойдясь в аллею, 
клёны из воздуха влагу пьют, 
искры цветов призывно белеют.

Новых просторов себе ища, 
высятся травы в дремоте улиц. 
Из темноты побеги плюща 
целый забор обнять протянулись.

Здесь, не боясь ни шин, ни людей, 
словно прообраз ожившего слитка, 
переползает бетон площадей, 
движется к  цели своей улитка.

Смотришь и смотришь с обрыва вниз, 
вглубь, где незримо ручей лопочет. 
И, подойдя вплотную, навис 
космос бездонной, дышащей ночи.

Вот оно, жизни живое дно, 
мир без центра и без окраин, 
мир, где отдыха не дано, 
мир – единый всему хозяин.

Здесь виноградная зреет гроздь, 
здесь в океан сливаются реки, 
здесь человечество спит как гость, 
который завтра уйдёт навеки.

ВОДОЕМ
Листва и крыши. Листопад - 
и сон в избушке над рекою. 
Так было много лет назад 
и стало символом покоя.

Ты брови тёмные не хмурь, 
кидаясь в память за спасеньем: 
там было много грозных бурь -
и отдых в холоде осеннем.

Там поле тёмное мертво, 
и первый снег уже искрится. 
И рада я, что ничего 
из прошлого не повторится.

Я знаю, что прожить смогу 
в какую хочешь непогоду. 
И я стою на берегу, 
подолгу вглядываясь в воду –

в осенний тёмный водоем 
среди равнины безучастной, 
где затихает дальний гром 
любви и нежности напрасной.

*  * *
Позабыть бы всё прошлое сразу, 
потому что погубит оно: 
словно гиря, невидная глазу, 
измотает, утянет на дно.

С каждым годом они тяжелее – 
жернова, омута, камыши… 
Не о юности я сожалею, 
а о лёгкости юной души.

Нет, я жить не хотела бы снова, 
я хотела бы лишь одного: 
чтоб отпала от сердца больного 
неизбывная мука его.

Ведь за муку бывает награда 
на последней, предельной черте. 
Если так – мне и счастья не надо: 
я хотела бы жить в пустоте.

По бескрайней морозной равнине 
под немеркнущим инеем звёзд 
всё молчит, цепенеет и стынет, 
и ямщик у кибитки прирос.

В ледяной он, в хрустальной оправе, 
он в студёное марево вжит. 
Он не свищет, не хлещет, не правит – 
но сама его тройка бежит.

 Theo hoinhavannga